Фурманов "Чапаев" - сочинение "Роман «Чапаев»: Уроки одной трагедии"
Страница: 1 [ 2 ] 3крушить белых, сеять смерть, опираясь на механизм террора, порой «мыслить» с циркулем перед картой-трехверсткой с расположением полков, отрядов. А за пределы «трех верст»? Увы, тут он сразу ощущает границы своей свободы: он натыкается на стойкое пренебрежение к себе, на миф о своей слепоте, стихийности, патриархальности. И это — при непрерывных заверениях, что «народ — творец истории»?!
Чапаев смутно догадывается: в самом воздухе эпохи, в ее лозунгах и плакатах, в речах Троцкого или Бухарина звучат темы совсем иной свободы: свободы мирового пожара, некоей «сверхреволюции», способной сжечь и его, и Россию. В океане этой грядущей свободы России отводилась, как очевидно, роль груды воспламеняющегося материала, не имеющей никакой иной, тем более самостоятельной, ценности. Без расчета на эту сверхреволюцию, мировой пожар, возможно, и не начали бы такой бучи в России! Вероятно, что-то о мировой коммуне, ради которой стоит идти на любой террор, Чапаев слыхивал. Может быть, он даже согласился бы и с тем определением сверхзадачи Октября, которую в 1927 году высказал М. А. Светлов в популярной «Гренаде»:
Землю покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…
Но вначале-то надо дать землю и свободу своим!.. Он видит родное Заволжье, тысячи крестьянских дворов, ощущает их надежды. Ему мало свободы уездного стратега, рыцаря коня и сабли: ему остро необходимо какое-то наглядное этическое оправдание его смертельно опасного ремесла, всего пожара революции… Анка-пулеметчица в фильме «Чапаев» испытывает какую-то животную радость от ощущения: ее пули выкашивают молодых офицеров, идущих в психическую, исполненную презрения к демократическому «быдлу», к «лапотникам» атаку! Чапаеву этой радости явно мало…
Поучительны все беседы героя с Федором Клычковым — и рассказы Чапаева о фронте, и задумчивая исповедь о хождениях по Волге, с шарманкой и девушкой Настей. Словно опомнившись под бдительным взглядом Клычкова, герой отбрасывает «аполитичные», общечеловеческие жизнеощущения и… «подпитывает» свое классовое чувство. Чем же? Воспоминанием о некоем купце-обманщике: «Што теперь я злой против купца, так все оттого, што знаю я его насквозь сатану: тут я лучше Ленина социалистом буду, потому што на практике всех купцов разглядел…» Кто ему в этой среде, в 1919 году скажет, что были среди купцов и Третьяковы, и Морозовы, и Мамонтовы! Фурмановский Клычков, вероятно, знает, как различно было русское купечество, но и его память «в эту сторону», как и самого Фурманова, была прочно отключена.
Впрочем, натужные самовозбуждения против купцов, попов (мол, они, обманщики, тайно едят скоромное в пост!) плохо, видимо, удовлетворяют нравственный голод героя, не оправдывают беспрерывных убийств, общего озверения душ, ужас террора. «Революция есть малый апокалипсис истории»,— скажет Н. А. Бердяев. Да и когда купцы или попы не грешили, не каялись? Беззаботно отмахнуться от запросов совести — во имя чего же тогда эти реки крови, этот конец света? Чапаев, отчужденный от «штабов», не «посвященный» в смысл мировой коммуны, в сущности «мышца бранная» (Пушкин), все-таки не может.
Страница: 1 [ 2 ] 3
