Ахматова "Реквием" - сочинение "Художественная идея в поэме"
Страница: 1 [ 2 ] 3орические привычки". Как же это выразить? Ахматова сделала,
казалось бы, невозможное: выразила немоту и таким образом преодолела немоту (то есть сделала то, к чему
призывала другая мученица русской поэзии XX века — М. Цветаева: " — Петь не могу! Это воспой!".
Испытывая жестокие угрызения совести (которые пытается реконструировать И. Бродский: "... Да что же ты за
монстр такой, если весь этот ужас и кошмар еще и со стороны видишь?"), Ахматова подвергает свои же собственные
страдания поэтическому анализу:
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему,
Уже как бы чужому бреду.
Лирический герой Ахматовой раздваивается: с одной стороны, сознание, страдающее и не выдерживающее
страдания, с другой стороны, сознание, наблюдающее за этим страданием как бы со стороны:
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют
И пусть унесут фонари...
Ночь.
Выражение невыразимого — задача, не решаемая с помощью привычного к горю простого и сдержанного слова
Ахматовой. Ясная логика и классический строй ее стиха прерывается, размер нарушается. "Черные сукна", ночь без
фонарей — иносказания, означающие остановившуюся, парализованную речь. Как "личность", как лирическое "я"
Ахматова не может говорить. Благодаря чему она все же говорит, благодаря чему вновь обретает классические
размеры и благородную ясность? Она получает право на слово как обязанность — призвания сказать от имени всего
"стомильонного народа". Она должна свидетельствовать: "Как-то раз кто-то "опознал" меня, — пишет Ахматова "вместо
предисловия". — Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами... очнулась от свойственного нам всем оцепенения
и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
— А это вы можете описать?
И я сказала:
— Могу".
И Ахматова начинает свидетельствовать — с опорой на традицию, на мировую культуру. "Мы все время слышим
разные голоса, — говорит о "Реквиеме" Бродский, — то просто бабий, то вдруг поэтессы, то перед нами Мария". Вот
"бабий" голос, пришедший из заплачек и горестных русских песен:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Вот — "поэтесса", с безмерным удалением оглядывающаяся на погибший, как Атлантида, серебряный век:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей...
Вот, наконец, деда-Марии" жертвенные тюремные очереди приравнивают каждую мученицу-мать к Богоматери:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Страница: 1 [ 2 ] 3
