"Шмелев-человек и Шмелев-художник"
Страница: 1 [ 2 ] 3
ли. Но трагическое обстоятельство все перевернуло.
Сказать, что он любил своего единственного сына Сергея —-значит сказать очень мало. Прямо-таки с материнской нежностью относился он к нему, дышал над ним, а когда сын-офицер оказался на германской, в артиллерийском дивизионе,— считал дни, писал нежные письма. «Ну, дорогой мой, кровный мой, мальчик мой. Крепко и сладко целую твои глазки и всего тебя…»; «Проводили тебя (после короткой побывки.— О. М.)—снова из меня душу вынули». Когда многопудовые германские снаряды — «чемоданы» — обрушивались на русские окопы и смерть витала рядом с его сыном, он тревожился, сделал ли его «растрепка», «ласточка» прививку и кутает ли он шею шарфом.
Он учил сына при всех обстоятельствах любить свой народ: «Думаю, что много хорошего и даже чудесного сумеешь увидеть в русском человеке и полюбить его, видавшего так мало счастливой доли. Закрой глаза на его отрицательное (в ком его нет?), сумей извинить его, зная историю и теснины жизни. Сумей оценить положительное».
В 1920 году офицер Добровольческой армии Сергей Шмелев, отказавшийся уехать с врангелевцами на чужбину, был взят в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян. И не он один.
Поддавшись безмерному горю утраты, пережив в Крыму голод, мародерство, террор, Шмелев переносит чувства осиротевшего от,ца и потрясенного увиденным гражданина в свое творчество и создает яростные рассказы-памфлеты и памфлеты-повести— «Каменный век» (1924), «На пеньках» (1925), «Про одну старуху» (1925). Центральным произведением этой поры можно считать повесть «Солнце мертвых» (1923), которую сам писатель назвал «эпопеей» и которая по праву считается одним из самых сильных созданий Шмелева. Без преувеличения, не было подобного языка до Шмелева в русской литературе. В автобиографических книгах писатель расстилает огромные ковры, расшитые грубыми узорами сильно и смело расставленных слов, словец, словечек, словно вновь заговорил старый шмелевский двор на Большой Калужской в Москве. Казалось бы, живая, теплая речь. Но это не слог Уклейки-на (одноименная повесть) или Скороходова («Человек из ресторана») , когда язык был продолжением окружающей Шмелева действительности, нес с собою сиюминутное, злободневное, то, что врывалось в форточку и наполняло русскую улицу в пору первой революции. Теперь на каждом слове как бы позолота, теперь Шмелев не запоминает, а реставрирует слова. Издалека, извне восстанавливает он их в новом, уже волшебном великолепии. Отблеск небывшего, почти сказочного (как на легендарном «царском золотом», что подарен был государем императором плотнику Мартыну) ложится ка слова.
Этот великолепный, отстоянный народный язык восхищал и продолжает восхищать. «Шмелев теперь — последний и единственный из русских писателен, у которых еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка,— отмечал в 1933 году А. И. Куприн,— Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа».
Страница: 1 [ 2 ] 3
