"Герои рассказов Зощенко"
Страница: 1 [ 2 ] 3
двумя мирами, между «стремительностью фантазии» и реальной «русской действительностью». Проходя путь, лежащий между ними, высокая идея встречала на своем пути препятствия, коренившиеся в инерции психики, в системе старых, веками складывавшихся отношений между человеком и миром.
Поразивший Зощенко с первых же шагов его творчества разрыв между масштабом революционных событий и консерватизмом человеческой психики сделал писателя особенно внимательным к той сфере жизни, где деформируются высокие идеи и эпохальные события. Так инертность человеческой природы, косность нравственной жизни, быт стали основными объектами художественного познания Зощенко. Поэтому только поверхностный наблюдатель мог в 20-е годы ограничиться мыслью о том, что мещанство в изображении Зощенко — это мелкая городская буржуазия, «городские жители, мещане, имеющие какую-либо небольшую собственность». О том, что Зощенко отражает мироощущение определенной «составной части» нашего общества, говорили и в 30-е, и в 40-е годы, нередко советуя Зощенко перестать писать о «мещанском болоте, которое и без того отживает свой век и никого не интересует».
Реальное опровержение этой точки зрения было заложено уже в широком диапазоне зощенковских героев: их социальный круг был велик и далеко выходил за рамки тех, кто имеет «какую-либо небольшую собственность» — тут были и рабочие, и крестьяне, и служащие, и интеллигенты, и нэповские хозяйчики, и «бывшие». Эта размытость сословных перегородок заставила наиболее внимательных критиков более осторожно употреблять понятие мещанство в применении к творчеству Зощенко, и уже в 30-е годы Ц. Вольпе писал о том, что Зощенко разоблачает особое качество сознания — тип мещанского сознания. Защищая свою приверженность к изображению особого типа героев, Зощенко писал: «Я не хочу сказать, что у нас все мещане и все жулики, и все собственники. Я хочу сказать, что почти в каждом из нас имеется ведь та или другая черта, тот или другой инстинкт мещанина и собственника». Он объяснял укорененность мещанства, объяснял это тем, что оно «накапливалось столетиями».
К этому мещанскому сознанию читатель оказался придвинут вплотную — форма сказа, где характер ставился в условия полного самораскрытия, воспроизводила точку зрения героя на мир. Взятая на вооружение революционная фразеология свидетельствовала о его готовности к мимикрии и о сложных отношениях с революционной идеологией: неразвитое сознание героя, чье мышление представляло собой причудливую комбинацию старых и новых взглядов, оказывало обратное давление на идею, преображая ее. Только с большим трудом можно узнать в бытовой вагонной сцене («Гримаса нэпа») отсвет широкого общественного движения 20-х годов за выполнение норм «Кодекса труда». Наблюдая грубую эксплуатацию старухи, соседи-пассажиры видят: «нарушена норма в отношении старослужащего человека». «Это же форменная гримаса нэпа»,— кричат они.
Но когда оказывается, что осыпаемая оскорблениями старуха — «всего-навсего мамаша», ситуация меняется. Теперь обидчик становится обвинителем, ссылаясь все на тот же «Кодекс труда».
Страница: 1 [ 2 ] 3
